СМИ по-разному пытаются найти свое место в будущем, и Guardian определенно выбрала путь открытого и коллаборационистского СМИ.
«Часкор» перевёл ставшую за прошедшую неделю культовой лекцию главного редактора британской газеты The Guardian Алана Расбриджера и представляет её вашему внимания с разрешения автора.
Ещё в июне меня пригласили выступить на Королевском симпозиуме в Амстердаме. Там я оказался на одной площадке с Майклом Массингом (Michael Massing) — автором, пишущим о СМИ, которым я давно восхищался, и не в последнюю очередь за его исследование о том, как война в Ираке освещалась американской прессой по даннымNew York Review of Books essays.
Я постарался наилучшим образом описать текущее состояние СМИ, каким я его вижу. Массинг же был куда более оригинальным. Он погрузился в медиатенденции конца XV — начала XVI века, периода, когда духовное и культурное развитие, которое в то время находилось под сильным влиянием Римско-католической церкви, приходило в упадок, а новое с трудом пробивало себе дорогу.
С изобретением книгопечатания книги тысячами выходили с печатного станка, а учёные были охвачены лихорадкой в поисках новых идей об устройстве общества. В трактатах и памфлетах шли яростные дискуссии по таким вопросам, как природа человека, Божья сила и истинный путь к спасению.
Историк Джон Ман так описывает революцию, которую произвёл печатный станок Гутенберга:
«Внезапно, за историческое мгновение, переписчиков книг стало слишком много. Раньше месяц уходил на написание одного экземпляра книги, а тут 500 экземпляров получали за неделю. Не оставалось ни одного аспекта жизни, о котором бы не писали… Изобретение Гутенберга подготовило почву, на которой выросла современная история, наука, популярная литература, национальное государство, многое из того, что мы называем современностью».
Массинг не единственный, на кого сильное впечатление производят параллели между упомянутым периодом истории и сегодняшней революцией в массовых коммуникациях. По мнению многих, она не менее значительна, чем революция Гутенберга, с той лишь разницей, что сейчас изменения происходят гораздо быстрее — так быстро, что мы как бы коллективно страдаем от кессонной болезни водолазов на больших глубинах. Мы проходим через период экстремальных изменений быстрее, чем с этим могут справиться наши организмы. Это больно и, если быстро и правильно не лечиться, может иметь летальный исход.
Я хочу рассмотреть перспективу крутого поворота истории, в котором мы живём и который начался с изобретения печатного станка. Конечно, на протяжении последних пятисот лет были и другие поворотные моменты в развитии коммуникаций: изобретение телеграфа или радио и телевидения, например, но, по сути, это шло от идеи коммуникации, когда один человек обращается ко многим.
Эта идея жива до сих пор. Но сегодня массы людей могут общаться друг с другом без традиционного посредника — это настоящее достижение.
Предшествующие поколения могли только мечтать об этом. Недавно я перечитал книгу выдающегося литературного критика и культуролога Реймонда Уильямса (Raymond Williams) «Культура и общество» (Culture and Society), написанную немногим более 50 лет назад. Вот что он писал в 1958 году:
«Многое из того, что мы называем коммуникацией, на самом деле не более чем трансляция, то есть послание в один конец. Получение информации и ответ на неё, которые завершают процесс коммуникации, зависят от других факторов…»
Сегодня мы переживаем революционные изменения — переход от трансляции к коммуникации. Уильямс мог бы добавить ещё одно существенное отличие: переход от коллективных медиа — то, чем были печатные СМИ, — к персональным.
Многие из нас, кто вырос в мире трансляции, стоят перед экзистенциальным вопросом: можно ли делать бизнес только с помощью трансляции? Это принципиальный вопрос, который стоит за намерениями спрятать или продать контент, или, наоборот, это инстинктивное желание поставить его на самое видное место, как это можно сделать при новых технологиях размещения информации, получения сообщения и обратного ответа.
Прежде чем я буду говорить о том, что такое цифровая революция, мне хотелось бы ненадолго вернуться назад и посмотреть, как она влияет на общую медиаэкологию.
Всем известно, что бизнес, которым занимаемся мы, журналисты, не такой, как другие. То, что он производит, слишком важно. Поэтому время от времени и несколько напыщенно его называют «четвёртой властью», частью общества такой же важной, как правительство, суд или церковь. Некоторые скажут — и того более.
Фактически каждый взрослый человек, которому за тридцать, вырос с представлением о том, что четвёртая власть состоит из двух частей — прессы и телерадиовещания. Каждая из них была приобретена, финансировалась и регулировалась по-разному, и каждая привела к разному пониманию журналистики.
Пресса, которая находилась в частной собственности, была в общем более независимой, тенденциозной, политически ангажированной и не сильно регулировалась. Телерадиовещание, общественное или коммерческое, обычно отличалось беспристрастностью. Оно было обязано отражать все части политического спектра и имело особые обязанности по освещению новостей, которые, кроме разве что рынка, никто не освещал.
В ситуации этой дуополии было много возможностей для балансирования. Читатель или зритель вполне мог сопоставлять выпады одних СМИ против других, напоминающие колышек для палатки, который натягивался в сторону при яростных попытках выразить непредвзятость со стороны печатного мира.
А сейчас у нас появился «новенький». Третье крыло для четвёртой власти, если это не слишком закрученная метафора. Вы даже можете поспорить, что есть два новеньких — Всемирная паутина (по своим принципам существенно отличающаяся от трансляции) и Веб 2.0, наступление эпохи так называемых социальных, или открытых, медиа. Цифровое пространство никому не принадлежит и едва регулируется. Оно добавило новое понятие журналистики — действительно, для некоторых оно ставит под сомнение вопрос о том, есть ли такая особая вещь, как «журналистика». Именно этой теме в январе этого года я посвятил свою лекцию.
Двойная революция в течение примерно 20 лет драматически сказалась на общепринятых нормах и категоризации информации. Мы наблюдаем раскол четвёртой власти.
Цифровые СМИ сильнее всего кусают прессу, по крайней мере потому, что нам как-то надо зарабатывать себе на жизнь (я поясню это ниже) и мы не пользуемся надёжным укрытием лицензионных платежей или государственным финансированием.
По мере того как цифра отхватывает себе кусок прессы, пресса обрушивает свой огонь на государственное вещание, потому что думает, что, как только оно исчезнет, всё в саду снова зацветёт пышным цветом. И так равновесие между этими отдельными тремя идеями журналистики начинает колебаться.
Перед тем как рассмотреть цифровые силы крупным планом, мне хотелось бы коснуться тонкой природы существующего баланса и задать вопрос: а может ли или даже должен ли status quo оставаться без изменений?
Все мы знаем, что цифра грозится ослабить или даже разрушить традиционную базу, роль и финансирование прессы. И нам известно, что цифра даёт возможность кому-то разрушать ещё чей-то бизнес. Издатели текстовой информации могут работать с кино, а телевидение — с текстом. Это было только вопросом времени, пока не стало совершенно очевидным и экономически неоспоримым: можно конвергировать, консолидироваться и интегрироваться.
Но перед тем как мы бросимся уничтожать те различия, которые имеются в данный момент, остановитесь и подумайте о достоинствах существующего равновесия.
Так как пресса является тем, что она есть, а именно чудесно независимой и ангажированной, она почти что имеет лицензию на рассказы о своих партнёрах по постели. И центральная тема о государственном финансировании телерадиовещания в Великобритании — это по крайней мере не лесть.
Кроме случаев с компанией BP, банком Royal Bank of Scotland и Церковью сайентологии, трудно назвать какую-нибудь крупную организацию, которая регулярно подвергается нападкам враждебной прессы, как это было недавно с ВВС.
И дело не только в размерах или способах управления, которые критикуют — и не всегда без основания. Сомнению подвергается сама идея общественного телерадиовещания. Некоторые зашли так далеко, что заявляют, будто государственное финансирование превращает компании общественного вещания в чистую пропаганду и что ВВС напоминает тлеющие угли централизованного промышленного планирования 1970-х, которое в духе патернализма навязывает свою точку зрения.
Когда меня охватывают сомнения, я откладываю газеты и смотрю iPlayer, оригинальный сервис для просмотра контента ВВС, ещё и ещё раз. Разнообразие программ здесь такое, какое рыночное финансирование никогда не могло бы дать. Именно так должно выглядеть открытое пространство доступной для пользователей информации: многообразие научных, исторических, технических программ, передач о воспитании детей, бизнесе, экономике, еде, музыке, проблемах окружающей среды, физике, религии, этике и политике — и всё за одну неделю.
А ещё драма, комедия, спорт. Или радио. Или веб-страницы ВВС, её оркестры и Всемирная служба ВВС. А её программы для регионов, для слабослышащих, для людей с нарушением зрения или для детей. И, наконец, новостные программы с широчайшим охватом событий, который обеспечивается её уникальной корреспондентской сетью в 200 человек.
Это новости редкого качества — серьёзные новости, заставляющие думать, и актуальные; новости сбалансированные и справедливые; новости, которые раскрывают содержание и ставят всё по местам; это новости международного масштаба; полезные новости, новости, помогающие вам многое понять; это новости прозрачные этически и в плане самокритики. Всё-таки ВВС — самый лучший в мире оператор новостей. Как им это удаётся? Через дотации.
В наше время пресса не благоволит к дотациям. Но в действительности мало кто из нас стал бы это высмеивать.
Американский эссеист Уолтер Липман (Walter Lippmann) в своей известной книге 1922 года«Общественное мнение» выразился просто: пресса не могла бы существовать без дохода от рекламы.
О читателях он пишет так:
«Никто ни минуты не задумывается о том, за что газете нужно платить… Граждане платят за телефон, за поездки по железной дороге, автомобиль, за развлечения. Но платить напрямую за новости они не готовы… Однако они могут щедро заплатить за привилегию услышать о себе. Они платят напрямую за рекламные объявления… Публика платит за прессу, но только когда платёж не виден».
На фоне всей этой неразберихи ясно одно: дотационная модель серьёзной журналистики, за редким исключением, — единственная, которая фактически работает до сегодняшнего дня. Дотации могут поступать от трастовых компаний, олигархов, миллиардеров, дочерних компаний, лицензионных сборов, прямые доходы от государственной прибыли… или от рекламодателей.
В бурные годы, которые нас ожидают, когда, как сказал исследователь новых медиа Клей Ширки (Clay Shirky), «старая модель разрушается быстрее, чем находит своё место новая», возможно, все СМИ будут существовать за счёт некоего среднесрочного субсидирования. Если учесть рекламу, то все СМИ являются членами так называемого «субсидариата». Мы обманываем самих себя, когда хотим, чтобы люди понимали реальную, прямую стоимость затрат на получение новостей.
Тем не менее, глядя прямо в глаза неизвестной цифровой буре, безрассудно предлагать разрушение или препятствовать функционированию модели финансирования традиционных медиа, которая хоть как-то предсказуема.
А как же пресса? Идея общественного вещания — одно из завоеваний цивилизации — может быть так энергично оспорена, что это приведёт к попыткам перевернуть другую идею, которая до недавнего времени была для нас данностью: у основных видов СМИ должны быть разные формы собственности.
Я не намерен развивать эту тему, ведь это легко понять даже при сложности юридических формулировок. В 1949 году королевская комиссия по прессе уделила этому предмету всего лишь несколько абзацев: думаю, там решили, что данный принцип не требует подробного разъяснения.
Поистине это признак суматохи, когда необходимо обсуждать в суде то, что в любой период истории казалось очевидным. Слишком много собственности в руках СМИ всегда считалось плохо, неважно, были вы справа или слева.
Но революция, которую мы сегодня обсуждаем, всё это изменит. Кажется само собой разумеющимся, что комбинация тяжёлого экономического давления и ещё большей, чем раньше, конвергенции текста, информации и кино ведёт к очевидному решению — консолидации. Консолидация, в свою очередь, даёт экономию большого масштаба. Если режимы регулирования не могут с этим справиться, что ж, избавимся от регулирования, это тоже довод.
Экономические и технологические доводы — вещь серьёзная, но если они станут превалировать, вскоре мы увидим, что всё больше и больше власти и влияния концентрируется в меньших и меньших руках.
Консолидирующиеся будут доказывать, что цифровое пространство само по себе — часть нового многоголосья. И здесь тоже они правы — хотя многие будут убеждать, что мы ещё не достигли момента, когда цифра имеет такой же вес, как несколько сплочённых голосов.
Кажется очевидным, что многообразие СМИ не просто приятно, а это краеугольный камень демократии. Разве это не должно стать отправным моментом общественных и политических дебатов, а не скатываться к аргументам бизнеса, экономики, управления или технологий?
В Великобритании давление быстрее всего ощущается на уровне местной прессы, где уже в течение нескольких лет происходит консолидация.
И, конечно, самое актуальное, существует перспектива слияния между телекомпанией BSkyB, которая находится в частной собственности, и четырьмя газетами, которые принадлежат корпорации News Corp. Это дало бы одной компании контроль почти над 40% британской прессы, а также над телевидением с доходом около 6 млрд фунтов, по сравнению 3,5 млрд фунтов лицензионных отчислений ВВС.
Сейчас я понимаю, что даже простая постановка этого вопроса немедленно транслируется в головах многих в аргумент в пользу Руперта Мёрдока. Но нет. Я никому не пожелал бы так много власти. Ни компании Scott Trust, ни ВВС, ни Артуру Сульцбергеру, ни модератору Генеральной ассамблеи Шотландской церкви. Ни даже преподобному Дэвиду Аттенборо.
Но случайно оказалось, что события последнего года или примерно года назад, которые стали следствием скандала с телефонным хакерством, помогают проиллюстрировать суть проблемы.
Они ставят вопросы, которые не столько относятся к мошенничеству, хотя это неприятно, а к тому, как ведут себя другие силы общества — будь то медиаорганизации, полиция, органы регулирования или сам парламент — перед лицом более сильной и крупной, очень могущественной и иногда очень агрессивной медиагруппы, особенно когда она крайне заинтересована оказать политическое давление и выразить своё могучее мнение о том, как должно осуществляться правовое регулирование СМИ.
Складывается опасная ситуация, когда избранные члены парламента признаются (как они недавно это сделали), что они воздержались от участия в расследовании и от критики одной медиакомпании из-за страха перед тем, что эта компания может им сделать. Или когда бывшие сотрудники этой компании, которые знают, что произошло и на что способна эта компания, слишком боятся выступать публично и говорить о том, чтоим известно.
Зная об отрицательном влиянии одной медиакомпании на жизнь общества и работу институтов, может ли государственная политика разрешить ещё большую концентрацию власти? И не в одном крыле четвёртой власти, а в двух? Вы можете придумать какие угодно показатели и представить любое количество дефиниций того, что включает рынок, чтобы оправдать его деятельность, — и поверьте мне, это сделают — но всё это будет неправильно.
Вот почему газеты и телевещатели Великобритании впервые в истории объединились против этого решающего шага и почему на недавних парламентских дебатах (House of Lords debate), инициированных Дэвидом Путтнамом (David Puttnam), практически каждый выступил против.
Как сказал во время дебатов лорд Гаврон (Lord Gavron), такая уверенность была продиктована не спонтанной реакцией на имя Мёрдока. Фактически он хорошо отозвался о Руперте Мёрдоке, зная его лично как «прямого, лояльного и благородного» человека. Но он предупредил, что, если правительство позволит провести эту сделку, «мы окажемся в такой же ситуации с русским олигархом, арабским принцем или с хеджевым фондом-миллиардером».
А теперь о третьей сфере, о той, которая беспокоит больше всего.
Цифровое пространство — без сложных аргументов о сетевом нейтралитете — никому не принадлежит и никем не регулируется. Это совсем другой тип СМИ, который очень отличается от двух других.
Он развивается так быстро, что мы даже забываем, насколько он новый. Абсолютно ясно, что тем из нас, кто имеет хоть какое-то отношение к традиционным медиа, не терпится придумать бизнес-модель, которая даст нам возможность волшебным образом трансформироваться и заняться цифровым бизнесом, продолжая получать доходы, которыми мы располагали до изобретения Сети, и не обращать внимания на непонятные сбои в Веб 2.0.
Но сначала мы должны понять, с чем мы имеем дело. Меня всегда удивляет, как людям, занимающим влиятельное положение в средствах массовой информации, трудно заглянуть за рамки своего дела и разглядеть, чем занимается зверь, называемый социальными, или открытыми, медиа, как он себя ведёт сейчас и на что способен в будущем.
На одном уровне нет никакой особой тайны о Веб 2.0. Просто другие люди хотят делать то, что делаем мы, журналисты. Нам нравится создавать слова, фотографии, фильмы, графики — и опубликовывать их. Это, как оказывается, делают и другие люди.
В течение 500 лет со времени изобретения Гутенберга они не могли этого делать, а сейчас могут. Практически они могут делать гораздо больше, чем когда-то могли мы.
Всё произошло за одно мгновение. Это одна проблема — быстрая революция, крутые повороты. А другая — это то, что нам, журналистам, трудно смотреть на то, что происходит вокруг, и соотносить с тем, что мы исторически делали. Большая часть цифровых новшеств не похожи на медиакомпании. eBay? Она покупает и продаёт всякую всячину. Amazon? То же самое. TripAdvisor? Продаёт праздники и каникулы. Facebook? Это то, где подростки постят всё подряд, что в будущем может сделать их нетрудоспособными.
Если мы видим на данных сайтах только это, мы упустили самое главное. Ещё на самом раннем этапе я засадил всех старших редакторов Guardian за Facebook, чтобы они сами поняли, как работают эти новые способы творчества и связи. eBay может научить нас решать вопросы идентификации и репутации, когда мы договариваемся с нашими читателями. Amazon или TripAdvisor могут раскрыть нам действенность партнёрских проверок.
Мы должны понять, что Tumblr, Flipboard или Twitter — настолько новые социальные медиа, что это даже ещё не голливудские блокбастеры.
Я потерял счёт случаям, когда люди, в том числе и многие коллеги из медиакомпаний, закатывали глаза при упоминании Twitter. «На это у нас нет времени, — говорили они. — Какая-то бессмыслица про завтраки. Ничего общего с новостным бизнесом».
Что ж, и да и нет. Бессодержательного довольно много. Но говорить, что Twitter не имеет ничего общего с новостями, всё-таки заблуждение.
Вот 15 положений, которые приходят на ум по поводу Twitter, о том, что ему особенно эффективно удаётся. Они должны представлять глубочайший интерес для любого, кто работает с медиа на любом уровне.
1. Это поразительная форма дистрибуции
Это крайне эффективный способ распространения идей, информации и контента. Пусть вас не смущает лимит в 140 знаков. Множество лучших твитов — ссылки. Происходит это мгновенно. Охват может быть невероятно большим. Ведь мы тоже занимаемся распространением. Мы пытаемся конкурировать со СМИ, которое может делать многие вещи несравненно быстрее, чем мы. Снова как при сражении между переписчиками книг и печатным станком. Это важно с точки зрения журналистики. И если вы намереваетесь получать плату за контент, то это важно с точки зрения бизнеса. Продолжительность жизни самой эксклюзивной информации в наше время измеряется минутами, если не секундами. Это имеет глубокие последствия для нашей экономической модели, не говоря уже о журналистике.
2. Здесь всё происходит быстрее
Не все события, конечно. Новостные агентства всё же сообщают о событиях первыми. Но всё чаще новости первыми попадают в Twitter. Если вы регулярный пользователь Twitter, даже если вы профессионально занимаетесь новостями и имеете доступ к лентам новостей, бывает, что вы сначала проверяете многие слухи о срочных сообщениях на Twitter. Там есть миллионы читателей, которые мониторят сообщения и собирают мельчайшие подробности. Они обладают инстинктом новостных агентств — сообщать первыми. Чем больше людей участвуют в этом, тем лучше получится.
3. Как поисковая система он конкурирует с Google
Многие ещё не совсем понимают, что Twitter как поисковик в некотором отношении лучше, чем Google. Поиск в Google ограничен использованием алгоритмов разведывания информации в самых отдалённых уголках Сети. Twitter продвинулся на один шаг вперёд — он направил силу интеллекта масс в миллионы направлений, чтобы найти новую, ценную, актуальную и интересную информацию.
4. Это грандиозный инструмент агрегации
Когда вы используете Twitter для поиска информации по какому-либо предмету, он часто выдаёт самую лучшую информацию, которую имеет. Он становится вашей персональной лентой новостей. Если вы общаетесь с самыми интересными людьми, они, наиболее вероятно, предоставят вам самую интересную информацию. Другими словами, не только вы ведёте поиск. Вы можете просто сесть и расслабиться. В это время другие люди, которые вам симпатичны или которых вы уважаете, ведут поиск и собирают для вас информацию. И опять ни одно новостное агентство не может сравниться или даже превзойти объединённые силы всех «рабочих пчёл», собирающих информацию и рассеивающих её в разных направлениях.
5. Это прекрасный инструмент репортажа
Многие лучшие репортёры уже привычно используют Twitter как дополнительный инструмент поиска информации. Это может быть просто запрос о сведениях, о которых другие люди хорошо знают, располагают ими или могут легко найти. И вот на передний план выходит так называемая мудрость толпы, или теория, что «они знают больше нас». Или вы просто очень спешите, но знаете, что кто-то быстро ответит. Или бывает, что репортёры ищут в Twitter свидетелей происшествий, которые оказались в нужном месте в нужное время, но найти их по-другому очень трудно.
6. Это фантастическая форма маркетинга
Вы написали статью или пост в блоге. Вполне возможно, что многие приняли участие в его составлении. Теперь вы можете дать им знать, что он готов и можно заходить на ваш сайт. Вы подаёте сигнал подписчикам. Говоря языком маркетинга, это увеличивает трафик и вовлечённость аудитории. Если им понравится, что написано, они расскажут об этом другим. Если им это сильно понравится, эффект будет вирусным. У меня только 18 500 подписчиков. Но если меня ретвитит один из наших колумнистов — Чарли Брукер (Charlie Brooker), меня прочитают ещё 200 тысяч. Если присоединится блог Guardian Technology, соберутся 1,6 млн человек. Если заметит Стивен Фрай (Stephen Fry), это будет глобально.
7. Это серия одновременных бесед
Или может быть таковой. Помимо чтения люди реагируют. Они могут соглашаться, или не соглашаться, или осуждать. Они могут участвовать в других блогах и делать на них ссылки. Нет ничего хуже, чем писать или вещать в пустоту, не получая никакой реакции в ответ. А с Twitter вы получаете мгновенную реакцию. Это не просто передача, это — коммуникация. Это возможность обмениваться информацией и дискутировать со множеством, сотнями и тысячами, людей в режиме реального времени. Twitter поддаётся фрагментации. А может, наоборот, не фрагментироваться. Это параллельный мир одновременных разговоров.
8. Он более разнообразен
Традиционные СМИ не всем позволяют выступать со своих трибун. Twitter пускает всех.
9. Он меняет тональность повествования
Хорошая беседа подразумевает слушание и говорение. Вы захотите слушать так же, как и говорить. Вы захотите участвовать и быть забавным. Конечно, в Twitter больше краткости. Больше юмора. Больше перемешиваются комментарии и факты. Он более личный по характеру сообщений. Олимпа, на котором представляют себя журналисты, в Twitter нет. Журналисты быстро учатся. Они начинают писать по-другому. Кроме того…
10. Здесь «единые правила игры» для всех
Известные «имена» могут первоначально привлекать большую аудиторию. Но если им нечего сказать, они будут говорить в пустоту. Twitter объединяет людей, которые умеют рассказывать убедительно и увлекательно, даже если они не очень известны. Они могут общаться с небольшой аудиторией, но, если они говорят об интересных вещах, их публикуют много раз, и со временем рост ссылок, который увеличивается в геометрической прогрессии, значительно сокращает аудиторию так называемых больших имён. Шокирующее открытие: иногда люди, известные раньше как читатели, придумывают более острые заголовки и материалы, чем журналисты.
11. Здесь другие новостные ценности
Те, кто пользуется Twitter, часто совершенно иначе чувствуют то, что является новостью, а что нет. То, что журналистам кажется очевидным в плане выбора, заметно отличается от того, как это видят читатели, как с точки зрения выбора материала, так и того, что мы, журналисты, проигнорировали. Мощная энергия десятков тысяч людей, выражающих другое мнение, может проникать в редакции новостей и влиять на выбор редакторов. Мы можем это проигнорировать, конечно. Но стоит ли?
12. Здесь более продолжительная концентрация внимания
Обычно утверждают обратное — то, что Twitter представляет собой мгновенный концентрированный поток сознания. Прекрасная среда для золотой рыбки. Но задайте в поиск на TweetDeck какое-нибудь ключевое слово, проблему или предмет, и вы увидите, что концентрация внимания у пользователя Twitter такая, что заставит газеты устыдиться. Они будут раскапывать и агрегировать информацию по интересующей теме ещё долго после того, как караван профессиональных журналистов проследует мимо.
13. Он создаёт сообщества
Или, скорее, сообщества образуются сами вокруг отдельных проблем, людей, событий, артефактов, культур, идей, предметов, мест. Они могут быть временными или долгосрочными, сильными или слабыми. Но это признанные сообщества.
14. Он меняет авторитеты
Вместо того чтобы ждать ответа от «экспертов», главным образом нас, журналистов, Twitter избирает систему авторитета равных перед равными. Не то чтобы пользователи не обращали внимания на то, что мы говорим, наоборот (см. о рассылке и маркетинге выше), они становятся нашими самыми эффективными передатчиками и респондентами. Но мы будем обманывать самих себя, если не признаем, что появилась новая сила — что студентка 21 года больше тяготит к мнениям и преференциям людей, которые выглядят и говорят как она. Или взять молодую маму 31 года с двумя малышами. Или мужчину 41 года, неравнодушного к политике и рок-музыке его юности.
15. Это предвестник перемен
По мере того как растёт способность людей объединяться по определённым вопросам и формулировать их, это будет отражаться на взглядах людей, пришедших во власть. В компаниях уже научились уважать и даже побаиваться влияния коллаборационистских медиа. Постепенно и социальные медиа будут бросать вызов общепринятым политическим нормам и, например, законам о свободе самовыражения и слова.
Далее можно было бы сказать, что раздражает в использовании Twitter. Он не очень хорош для передачи сложного содержания — хотя это позволяют делать ссылки. Он бывает неприятно упрощён. Он не выполняет того, что делают журналисты, ведущие репортёрские расследования, или военные корреспонденты. Он сам не проверяет фактов. Он может запутать, быть неразборчивым и всепоглощающим.
Более того, я просто использую Twitter как один из образцов влияния социальных медиа. Может быть, он промелькнёт и о нём забудут. Оборотная сторона Twitter — это то, что всё глобальное внимание может быть приковано к единичному незначительному куску информации. Но мы можем быть уверены, что движущая сила этих открытых медиа не исчезнет и что, если мы будем слепы к их возможностям, мы сделаем очень серьёзную ошибку как в отношении журналистской профессии, так и экономики нашего бизнеса.
Сейчас мы можем лучше увидеть то, что предвосхищал Реймонд Уильямс, когда 60 с лишним лет назад писал о том, что считал истинной коммуникацией. Для него это означало «активный приём и живой ответ». Он думал, что для того, чтобы это могло существовать, нам потребуется «эффективный опыт сообщества» и «равное участие в практике». Он и впрямь считал, что мы не сможем выжить как культурное сообщество без этого механизма.
Безусловно, социальные медиа сами по себе недостаточны. Я никоим образом не пытаюсь превысить их значимость по сравнению с традиционными медиа. Мы должны радоваться, а не огорчаться, что Twitter в некотором роде носит паразитический характер, что многие ссылки направляют пользователей к так называемым старым медиакомпаниям, которые всё ещё инвестируют в сообщения, противостоят власти, выясняют факты, дают контекст и объяснения.
Но я действительно считаю, что мы должны упорно изучать всё, что можно, о том, как люди пользуются этим постгутенберговским коллективным умением создавать и использовать информацию, и привносить эти знания в журналистику и бизнес. Это не значит, что все должны стать пользователями Twitter. Но мы тоже можем сделать свои СМИ коллективными и открытыми.
Распространение, срочные сообщения и агрегация? В Guardian и Observer более 450 сотрудников пишут в Twitter и ещё на 70 разных сайтах. Наши журналисты общаются там с ключевой аудиторией Guardian, получают от неё помощь, заимствуют идеи, участвуют в общих дискуссиях.
Репортёры пользуются открытыми медиа как источниками информации, как возможностью найти аудиторию и единомышленников. Понятие рассказа с определённым началом и концом меняется. Живой журнал создаёт миллионную аудиторию по отдельным темам. Ссылки позволяют дойти до сути вопроса, новостей и информации.
Вместо того чтобы писать обо всём самим, мы всё больше становимся площадкой в такой же степени, как и издательством. Это началось в 2006 году с проекта GuardianComment is free. Скоро и наш раздел культуры станет таким же открытым и коллективным. Мы уже сделали это в нашей сети с блогами по окружающей среде и науке: в результате этого трафик увеличился на 800% с начала года. Мы извлекаем выгоду из контента экспертов и растущей аудитории. Они делятся доходами. Мы можем проследить всю цепочку.
Мы подключаем читателей к нашим расследованиям, чтобы узнать, как другие уходят от налогов; мы ищем людей, имеющих цифровые записи полицейских атак. Мы набираем 27 тыс. читателей для анализа 400 тыс. записей о растратах членов парламента; мы оповещаем читателей о предписаниях, по которым мы не имеем права сообщать им некоторые вещи.
А знаете почему? Читателям нравится участвовать в таком деле. Им тоже хочется быть критиками, комментаторами и фотографами. Они любят нарушать запреты и рассказывать о том, что им известно, и ещё объединять усилия. У вас затаилось сомнение, что они иногда что-то придумывают? Я согласен. Давайте посмотрим на eBay о репутациях, рангах и идентификации.
Мы экспериментируем с открытыми данными и открытым API. Мы хотим провести эксперимент с распространением нашего контента среди разных аудиторий, предпочтительно с рекламными приложениями. Некоторые более радикальные идеи сработают, некоторые — нет. Но неудача эксперимента опаснее, чем поиск нового.
Такое открытое и коллективное будущее журналистики выглядит уже по-другому по сравнению с журналистикой, какую мы знали, — я попробовал использовать слово «мютюэлизированные» (‘mutualised’), чтобы описать определённый оттенок отношений между новой журналистикой, читателями, источниками и рекламодателями. Чем больше людей мы сможем вовлечь, тем более активными участниками они будут в будущем, а не наблюдателями или, того хуже, бывшими читателями. Это не теория. Это есть уже сейчас.
И, конечно, за что-то из этого мы будем взимать плату, как мы это делали раньше, но по большей части оно будет открытым. Мои коллеги из коммерческого раздела Guardian твёрдо верят, что наш «мютюэлизированный» подход открывает возможности для зарабатывания денег.
Я не стану критиковать тех, кто избрал другой путь. Я не могу проповедовать многообразие и выступать за одну модель журналистики или против поиска альтернативных путей финансирования.
Я всегда доказывал, что хорошо, когда разные организации ищут разные пути в будущее. И модели, которые возникают в последнее время, тоже очень отличаются.
Наш сетевой трафик за последний месяц в среднем достигал более 2 млн уникальных посетителей в день. Одна независимая компания, которая замеряла сетевую аудиторию Times’s UK в течение сентября, обнаружила, что их сетевой трафик, не учитывающий приложения для iPad, упал на 98%, потому что пользователи отказались от платного доступа.
Более искушённые аналитики, чем я, подсчитали, что платный контент собирает глобальную аудиторию примерно в 54 тыс. пользователей в месяц, из которых 28 тыс. платят за цифровую версию (а остальные — это подписчики бумажной газеты).
Это вовсе не критика Times. Такой путь может быть вполне оправдан и зависит от того, как они видят свою перспективу. Финансовые модели для разных подходов пока ещё не рассматривались. Но приведённые выше сравнительные показатели означают совершенно иные идеи о масштабах, охвате, аудитории, амбициях… и о самой журналистике.
Это краткий экскурс на тему раскола четвёртой власти.
Подозреваю, что сегодня мы ни за что не создадим ВВС — дух времени против этого. Проблемы многообразия очень сложные. Перед угрозой распада нужно проявить величайшую мудрость, чтобы понять, как и когда вмешаться, чтобы содействовать переменам и в то же время суметь сохранить всё самое ценное и необходимое.
Что касается цифры, то я утопист и понимаю, что это выглядит как оскорбление. По словам одного из блогеров, социальная сеть — это не конец того, что было раньше, а начало того, что будет потом: более богатое и сложное общество. У меня иногда голова идёт кругом от возможностей новых технологий, которые должны позволить нам стать ещё более хорошими журналистами, иметь ещё больший охват аудитории, более сильное влияние, пользоваться невероятными информационными сетями, которых мир никогда не видел и не мог даже представить.
Как и в начале XIV века, наша привилегия как поколения — не только предвидеть будущее информации, но и предпринять первые шаги на пути обновления её структуры и способов распространения.
Выдающийся редактор CP Scott так писал о технологических достижениях своего времени, а это был 1921 год, когда Guardian отмечала своё 100-летие: «Какие изменения происходят в мире! Какой шанс для газет!»
Отредактированная версия лекции для ABC Sydney, Австралия, 19 ноября.
Перевод «Частного корреспондента». Печатается с разрешения Алана Расбриджера.
