ак уж получилось — кыргызcкая журналистика делится на две большие неравные части: собственно кыргызскую и русскоязычную, которая является как бы продолжением советской и российской. Но если пишущие на русском ориентируются на российские СМИ, их традиции и изменения, то для творящих на кыргызском в последние годы остается все меньше образцов для подражания. О качестве и месте кыргызскоязычной журналистики точно сказал в свое время один депутат парламента: «Буду говорить на русском, чтобы мои слова не исказили».
Тройной откат
Профессия журналиста связана с образованием, культурой и гражданственностью, поэтому при их общем упадке она деградирует в тройной степени. В последнее время появляются все новые разношерстные газеты и сайты, но их хозяева имеют достаточно близкие и конкретные цели — “на них мильон меняют по рублю”. Так что объективного, ответственного и сбалансированного медиаресурса, который бы освещал все аспекты современной жизни и которому бы доверяли разные слои общества, как не было, так и нет.
В 1990–е годы, когда начала раздаваться критика, что в стране нет общенациональной газеты, одно из известных изданий просто вставило в свою шапку именно эти два слова — “Общенациональная газета”, исчерпав, как ей казалось, надуманный вопрос. Такое само по себе стало яркой иллюстрацией повсеместного процесса создания подделок и суррогатов, когда содержание тотально не соответствует названию — эрзац–партии, эрзац–парламент, эрзац–демократия, эрзац–журналистика… Механизм включается везде и со всем, к чему прикасается рука современного Мидаса–халтурщика.
Даже поныне мало кто из пишущих на кыргызском принимает журналистику за серьезную профессию — каждый, кто умеет связать два слова, считает себя ее достойным и, как правило, тайно пишет роман, прыгая как бы из феодализма в социализм, но суровые реалии возвращают его в дикий рынок.
В советское время многие привыкли печатать на своих механических машинках “о”, “у” и “н” вместо “°”, “ї” и “ў”, так как ленились заменить всего три литеры. Через 25 лет после принятия закона о госязыке кое–кто и сейчас пишет, например, “которуу” и не поймешь, что имеется в виду — “перевод” или “поднятие”, хотя смена алфавитов на компьютерах много легче, чем поход в металлоремонт. Сама эта неискоренимая привычка показывает отношение людей к родному языку и письму, в какой–то степени объясняя установившееся двоемыслие.
Другая, въевшаяся в гены привычка — старая азиатская традиция, когда человек — ничто, а государство — все — настолько в крови, что журналисты по легкому движению бровей начальников спешат создать для них режим наибольшего благоприятствования (причем, как говорят кыргызы, “с меньшей шишкой всегда больше проблем”), а поливание грязью всего, что связано с властью, без достаточных фактов и доказательств является оборотной стороной той же медали за комплексы.
Ощутимый шлепок по языку был нанесен в 2003 году, когда лингвисты–профессора разрешили писать слова и выражения так, как они слышатся (представьте, что по–русски можно писать “малако” или “Растовнадану”), вследствие чего появились и живут Жалалабат вместо Джалал–Абада, Куват вместо Кубата. Эксперимент был отменен в 2007 году, но сорвавшееся с цепи невежество продолжает свое победное шествие.
Еще более сильный удар наносит кадровая политика, проводимая по системе “свой–чужой”, что стало бичом любой политики в Кыргызстане. Например, снимается с работы гендиректор одного из ключевых СМИ и вместо него исполняющим обязанности приглашается человек со стороны, который еще должен представить свою программу и пройти выборы в наблюдательном совете. Однако он немедленно увольняется со своей прежней должности, и на освободившееся место уже назначается новый человек, так что на выбор остается лишь один вариант развития событий. Как говорил герой известного анекдота времен Брежнева, державший в руках один арбуз: “Выбирайте!”.
В тисках невежества
Страшным орудием разрушения профессии становится поголовная неграмотность и невежество — чуть ли не в каждом из десятков вузов страны имеется журфак, но агентствам или газетам легче научить писать какого–либо узкого специалиста, чем подвигнуть дипломированного журналиста разбираться в экономике, искусстве или спорте. Не утешает и то, что уже и физфаки не воспитывают физиков, а истфаки — историков.
Стандарты могли бы задавать и поддерживать кыргызскоязычные журналисты извне, но на одном “вражьем голосе” с самого начала установился семейный подряд и на различные ток–шоу уже приглашаются подросшие за 20 лет сыновья, а на другом радио, оккупировавшем телевидение, критическая масса профессионализма все больше разбавляется графитом местной повседневности.
Одним из немногих укоренившихся среди кыргызских журналистов правил, взятым из международной практики, стала задача приведения мнения обеих конфликтующих сторон, но она легко буксует в болоте агрессивной бюрократии — достаточно одной из сторон просто отказаться от интервью. Другой крайностью становится то, что при наличии мнения “дважды два равно четырем” некоторые журналисты начинают искать противоположный взгляд “дважды два есть пять”.
Второе принципиальное правило требует приведения только фактов, чтобы читатель или зритель сам мог делать выводы, но при отсутствии гражданской позиции и системы нравственных координат журналисты в таких условиях становятся просто живыми диктофонами.
Еще одна болезнь — реклама. Так как “джинса” присутствует на всех ступенях иерархии, ее видят даже там, где ее изначально может и не быть. В результате, не желая делать рекламу конкурентам, журналисты выбрасывают на высшем уровне вместе с водой и ребенка — профессиональную солидарность, а на низшем — один из трех главных вопросов, на которые должна отвечать любая новость, где? (из кто–что? где? и когда?).
Третья болезнь кыргызской журналистики — пресс–конференции и пресс–релизы. Почти все министерства и ведомства обзавелись пресс–службами, которые по поводу и без пиарят своих хозяев корявым языком, но если вы отступитесь от их почти военного медиаплана, скорее всего, никакой информации не получите. Собирать журналистов начнет скоро даже торговец, продавший на базаре несколько мешков семечек, и многие, севшие на иглу пресс–конференций и брифингов, описывают политические пейзажи, как известный герой Жан–Поля Бельмондо, по художественным открыткам. То, что в здоровой среде считается дурным тоном, в Бишкеке — чуть ли не основной хлеб журналистов.
Вся работа журналиста часто сводится к передаче того, что кто–то о чем–то рассказал. Если разные люди говорят об одном и том же разное, приводятся все мнения без попыток разобраться в разнице, так что журналистских расследований нет в принципе. При этом читателей и зрителей часто потчуют “новостями будущего” — сделаем то, станем такими–то, добьемся того–то. И мало кого волнует, действительно ли это случится, — когда время подойдет, появятся новые “новости будущего”.
Без защиты и без Интернета
Время от времени для журналистов проводятся тренинги — кто–то осваивает средства, — по их результатам пишутся отчеты, натренированы даже профессиональные тренеры тренеров, открываются школы журналистики, но как только слушатели возвращаются из них в свои СМИ, они, как Фантомас, легко меняют маски. В других сферах то же самое, и именно поэтому, сколько ни учи судей на разных тренингах и семинарах, независимая судебная власть не формируется. Как новое поколение финансистов и бизнесменов ворует госсредства уже по продвинутым технологиям, так и журналисты, даже поработавшие в международных организациях, легко становятся кыргызбаями, как только получают госдолжности.
У пишущей братии имеется Союз журналистов, оставшийся еще с советских времен, и который к современной деятельности своих членов не имеет почти никакого отношения, появились Ассоциация журналистов, медиапредставитель и даже Институт медиаполиси, но радиус их влияния сильно ограничен. В разное время создавались также комитеты защиты свободы слова и даже фонд журналистских расследований, однако ничего в стране не растет без поддержки сверху или внешнего вмешательства. Когда, например, в январе 2013 года избили двоих корреспондентов службы новостей Общественного телеканала, ни одна журналистская организация и даже профсоюз самого ОТРК не помогли с расследованием, так что все закончилось примитивным “разводом”, несмотря на то, что дело находилось на контроле президента.
Модная ныне гражданская журналистика, культивируемая в социальных сетях, в Кыргызстане уже превращается в некий нарциссо–эксгибиционизм, когда легче найти информацию про какого–нибудь Асана Усенова — где он вчера был, что кушал утром и куда собирается идти сейчас, чем сведения, например, об игре Муратбека Рыскулова на театральных подмостках Лондона — как–то он не отметился в сетях ввиду отсутствия последних в его время.
До сих пор ни одна серьезная кыргызскоязычная газета не имеет своего нормального интернет–сайта — энтузиасты сканируют статьи из параллельного мира и выставляют в сеть. Материалы завтрашней “Нью–Йорк таймс”, например, можно прочитать в Интернете уже сегодня, в Кыргызстане же даже некоторые продвинутые газеты не вывешивают свои шедевры на сайт, пока весь бумажный тираж не будет распродан, так что Интернетом они забивают гвозди в своем архиве.
Конечно, есть и достойные примеры, когда журналисты, не выпячиваясь, выполняют свой профессиональный долг, по следам их выступлений принимаются некоторые важные решения, формируется общественное мнение, но…
Как писал Иосиф Бродский:
Нет, не сказать, чтоб мы совсем застряли! Движенье есть, движенье происходит. Мы все–таки плывем. И нас никто не обгоняет. Но, увы, как мало похоже это на былую скорость!
