Пропаганда в российских медиа, какой мы ее знаем, окончательно оформилась к марту−апрелю 2014 года. Спустя два года можно утверждать: она не изменила окружающий мир − на что, в первую очередь, ее усилия и были направлены. Для условного «Запада», существующего в условиях культуры плюрализма, даже радикальная риторика остается лишь «одной из точек зрения» − не более того. В самой России в условиях монополизации массовых СМИ, телевидения и радио пропаганда привела к побочному эффекту – невротизации населения.

Есть распространенное представление, что пропагандисты «все это делают за деньги», потому что «им так сказали». Это далеко не так. Без их искреннего участия эффекта пропаганды попросту бы не случилось. Они являются драйверами эмоций, постоянно повышая градус. Структура пропаганды напоминает усеченный конус, на вершине которого располагаются адепты, смыслоносители: это на самом деле небольшой отряд теле- и радиоведущих, а также постоянных экспертов (40−50 человек), которые мигрируют с канала на канал. Они и транслируют, и формируют своеобразную систему ценностей – точнее сказать, антиценностей (поскольку пропаганда не столько утверждает собственные ценности, сколько отвергает «чуждые»). Это представители гуманитарной сферы (историки, философы, деятели искусства), а также политологи, возглавляющие институты, центры и фонды, в названии которых присутствуют слова «геополитика», «изучение» и «анализ».

Всех этих людей роднит общее негодование по отношению к существующему мироустройству. В некоторых случаях можно говорить даже о ненависти к миру. «Мы столько лет уже находимся в состоянии ядерного противостояния… Скажите, это оружие будет когда-нибудь применено?» − буднично интересуется ведущий на радио РСН у эксперта. В самой конструкции вопроса читается скрытое желание; психолог назвал бы его жаждой самоуничтожения, которая пересиливает даже чувство самосохранения.

Язык с активными вкраплениями жаргона («нагнули», «продавили», «мы их сделали», «пусть утрутся»), архаичные представления о мире, отторжение модерна – такое ощущение, что последние 20 лет эти люди провели в летаргическом сне, их не коснулись глобальные изменения в мире. Их поведение и язык − результат длительного существования в замкнутой, гомогенной среде, итог «кружкового сознания» (термин еще ХIХ века, означающий слабую интегрированность микросообщества в мир). До 2014 года они находились в интеллектуальном вакууме − в состоянии достоевского «подполья» или, скажем, «курилки». Замкнутая среда порождает утопический консенсус, поощряет и удерживает самые безумные картины мира. Демократия 1990-х, справедливости ради скажем, не предоставила им каналов коммуникации и возможностей адаптации. Добавим тотальное обеднение советской интеллектуальной прослойки в те же 1990-е; потеря зарплат, соцпакета очень быстро превратила в их глазах демократию в виновницу всех бед (хотя в 1980-х многие из них ее приветствовали). Даже повидав мир, в том числе западный мир (а почти все они стажировались, отдыхали или даже подолгу жили на Западе), ценностно они его не приняли, отторгают. Показательна особенная ненависть этого кружка к понятию «толерантность»: вероятно, именно она, точнее ее отсутствие, в свое время и стала препятствием для полного встраивания в «мир».

Советская идеология, сформировавшая их сознание (большинству экспертов телекружка больше 45 лет), опиралась на марксистско-ленинскую философию. К 1980-м годам она представляла собой космогонию – с раем и адом, с темной и светлой сторонами, соответствующим пониманием добра и зла, правды и лжи. Но самое важное – это была непротиворечивая, продуманная, герметичная картина мира: в ней не было швов. Любой факт или событие в мире занимали предназначенный им квадратик, соотносились с целым, с единой концепцией. Вспомним: даже история Древней Греции или Рима в советских школьных учебниках трактовалась с позиций классовой борьбы. Идеология опиралась на интернационализм (который, как идея, несравнимо шире национализма). Еще одним преимуществом советской идеологии было наличие картины будущего: любое тогдашнее «сегодня» проецировалось на коммунистическое завтра. Система была продумана и в языковом плане, она не допускала отсебятины. Для обозначения врагов существовали стойкие фразеологические конструкции, всем памятные «израильская военщина» или «агрессивный блок НАТО». Это был предел, рубеж, за который политический комментатор не мог выходить. Слова «фашисты» или «хунта» в отношении врагов также употреблялись, но в строго определенных, почти терминологически выверенных случаях – например, в отношении пиночетовского переворота или Венгерского восстания 1956 года, не так эмоционально, как сейчас.

Нынешняя идеология, как бы она ни называлась и ни формулировалась, не имеет и сотой доли той же стройной продуманности: не говоря уже о философской базе и образе будущего. Генеральные установки задаются только контурно, общо и касаются сиюминутной темы. Смысловые пустоты пропагандисты вынуждены заполнять самостоятельно – в этом главное отличие нынешней пропаганды от советской (мысль, высказанная однажды Марией Липман). Каждый пропагандист сегодня пытается воссоздать космогонию вручную, собирая из обломков разрозненных и противоречащих друг другу мифов собственную конструкцию. Рамки госзадания заполняются по собственному вкусу: это смесь из советских и имперских мифов, конспирологии и теорий заговоров, крайне левых идей с крайне правыми. Это результат «бессистемного чтения», образованщины: легче всего представить это сознание, если вспомнить книжные развалы 1990-х, где соседствовали Камасутра, желтый роман и нечто под названием «Тайное оружие Америки. Кто развалил СССР».

Противоречивость собственных конструкций снимается за счет языка – вот из-за чего в том числе этот язык так агрессивен. Отсутствие продуманной картины мира заставляет делать упор на слова, эмоции, а не на смысл. Поэтому сегодняшняя пропаганда, в отличие от советской, прежде всего − лингвистический феномен. Это в первую очередь языковой карнавал, бахвальство и торжество. Hate speech служит единственным средством заполнения идейных пустот. Для журналистов прогосударственных СМИ языковая агрессия является компенсацией цензурных ограничений.

Наказать Запад, спасти Запад

Адепты пропаганды относятся к одному психологическому типу – авторитарному, «силовому». Однако их нынешний милитаризм в большей степени «эмоциональный», он не первопричина, а следствие. Это также реакция на утрату простой, герметичной картины мира. Утратив абсолют (советскую идеологию), они инстинктивно ухватились за архаику – и обнаружили в качестве такой ценности, абсолюта, «прочного» — войну. «Хорошего – только война», как писал поэт Лев Лосев. Их язык маскируется «памятью о подвиге», но на самом деле они всего лишь хватаются за «войну вообще», в качестве психологической опоры. Их милитаризм – это голое бахвальство, похваление «массой тела»: «мы можем вас раздавить», «можем повторить». Ради чего, во имя какой идеи?.. Ответа нет. Это кощеева игла пропаганды: у ее адептов никакой идеологии на самом деле нет вообще – кроме желания «упростить мир», вернуть «как было раньше» и заодно «показать всем, чтобы знали».

В случае с 20−30 летними адептами пропаганды, чье взросление пришлось на 1990-е годы, работает, как ни странно, тот же механизм компенсации: отсутствие уверенности в сегодняшнем дне заставляет искать опору в прошлом. Незнание советской реальности делает ее в их глазах еще более привлекательной: они живут в пространстве «небесного СССР», который они видели только в красивой упаковке сериалов и фильмов.

Все это вместе − травматическая реакция на превосходство «Запада» после распада восточного блока и появления Евросоюза. А также неспособность найти смысл в «мирной жизни» и капитализме. Нежелание признать этот факт порождает сложную систему самооправдания. Попытаемся реконструировать ее. [Коллективный пропагандист, обращаясь к коллективному «Западу»]: «Вы кое-чего добились, в техническом плане, мы это признаем. Но весь этот ваш мир жизнеспособен только до первой встречи с реальной опасностью (характерно, что «опасность» является в их представлении «нормой жизни»). И тогда увидите, что мы лучше приспособлены для выживания в жестоком мире. И вы еще сами попросите помощи − и тогда мы, конечно, спасем мир еще раз».

В основе этой конструкции, как мы видим, лежит вовсе не желание «наказать Запад», а, напротив, желание его «спасти», продемонстрировав и свою нужность миру, и одновременно «неудачу Запада». Тут есть своеобразный идеализм, желание показать себя с лучшей стороны, а не с худшей. Но, как и бывает с идеальными конструкциями, они не совпадают с действительностью. «Запад» и «мир» вовсе не желают жить в ситуации опасности (даже с учетом реальных угроз), они не желают «выживать», «сосредотачиваться», «мобилизовываться» и быть «спасенными». Это и вызывает раздражение: тем самым они не дают «нам» продемонстрировать наши лучшие качества. Отсюда искусственное нагнетание этой опасности, отсюда постоянный разговор о войне: чтобы эту тревожную ситуацию материализовать – и чтобы потом от нее же и «спасти».

Тем самым пропаганда загнала себя в интеллектуальную ловушку: идея величия России оказалась напрямую зависящей от «краха Запада». Для подтверждения этого краха и шире – краха демократии – приходится постоянно искать доказательства. Теракты, беженцы или просто снегопад в штате Вирджиния объявляются «началом краха западной цивилизации». Демократия объявляется детским заблуждением, временным помешательством человечества – поскольку она тоже «мешает» своей «слабостью» продемонстрировать миру нашу взрослость, мужество и стойкость.

Это итог разочарования, прежде всего в самих себе и обществе, которое не смогло воспользоваться преимуществами свободы в 1990-х. Оно вылилось в отрицание субъектности, индивидуальной политической воли, неверие в самостоятельность человеческих поступков в принципе. Собственная неудача породила неверие в чью бы то ни было субъектность.

Культ истории и новый культ Сталина

Не имея веских оснований в современности, их ищут в прошлом. Наряду с войной такой же ценностью (а по сути − судорожной попыткой прислониться к чему-то прочному) стала «история». Длительность и неизменность истории превратилась в самодостаточный аргумент: «мы старше, мы больше − поэтому мы всегда правы». Нежелание меняться также объявлено самоценным. Инерция, косность, неповоротливость общества объявляются преимуществом, а не недостатком.

В 1990-х мифы советские и имперские существовали в противофазе. Миф о России дореволюционной противопоставлялся Советской России (как в фильме Говорухина «Россия, которую мы потеряли»). Затем произошел их симбиоз. Вообще соединить «красное» и «белое» чрезвычайно сложно. Однако диалектическое решение было найдено – за счет исключения этики в качестве критерия оценки политического режима. Когда высшей ценностью объявляется не человек, а государство, все жертвы в конечном итоге оправданны.

Новый культ Сталина возник не случайно (упоминание его имени и отчества в речи пропагандистов служит сегодня своеобразным кодом для опознавания свой/чужой), вовсе не по прихоти его адептов вроде Проханова, а по вполне рациональным причинам. Именно он − наиболее подходящая фигура для диалектического соединения красной идеи и белой. Согласно этой новой конструкции, «Ленин развалил империю», а Сталин ее восстановил – в виде красной империи. Сталин является сегодня точкой соединения царского проекта и советского. «Служение государству» признается единственной этикой – а все остальные этики вторичны. Вот слова Патриарха (6 ноября 2015 года, выступление на открытии выставки-форума «Православная Русь»): «Успехи того или иного государственного руководителя, который стоял у истоков возрождения и модернизации страны, нельзя подвергать сомнению, даже если этот руководитель отличился злодействами». Злодейство и экономические успехи, таким образом, ставятся на одну чашу весов. «Иначе мы бы не победили, иначе невозможна была бы индустриализация, без жертв было нельзя, в политике не бывает морали, тогда везде расстреливали» − так сегодня в самом простом изложении оправдывают репрессии.

Монолог брошенного супруга

Главный пропагандистский тезис о «вечном противостоянии» Запада и России опирается на консерватизм ХIХ века в духе историка Данилевского и советскую модель «противостояния двух систем»: отсюда появился синтезированный тезис «Запад всегда хотел нас уничтожить, мы всегда воевали с Западом». Сейчас в это трудно поверить, но в антизападничестве говорит скорее ревность, чем ненависть. Реконструируем опять этот внутренний монолог пропагандиста. [Обращаясь к условной Европе]: «Мы думали, что ты нас любишь, – мы покупали твои машины и дома, мы тратили деньги; а ты все равно не оценила, бросила, предала». Обида и желание унизить, сарказм и злорадство – это все напоминает речь брошенного супруга, стилистику новорусских разводов 1990−2000-х, попытки отомстить супруге с помощью административных рычагов. Теперь в роли этой «супруги» весь Запад.

За 20 лет достоевского подполья эти люди кружка упустили важную составляющую нового мира: культуру диалога, сотрудничества, коммуникации как важнейшего фактора модерна. Коммуникация − это не говорить, как пишет Хабермас, а «ждать другого». Диалоги пропагандистов на ток-шоу лишь притворяются диалогами: эта речь выглядит архаично прежде всего потому, что ее авторы не собираются «разговаривать», даже друг с другом: они хотят наказывать, карать с помощью слов. Они считают диалог позорным делом, слабостью, презирают саму попытку искать общий язык. Там сегодня торжествует «культ двора», который пропагандисты в себе искусственно пестуют – чтобы соответствовать общей моде. «Мы таких бобочек, помню, во дворе гоняли» − так высказывается политолог Сатановский о нынешних руководителях экономического блока, которых принято считать «пятой колонной» во власти. Архаическое сознание не допускает мысли о приятии другого. Злорадство и сарказм по отношению к другому есть результат неудавшейся попытки вступить в диалог с другим. Впрочем, и на противоположном поле, в тех суженных рамках, которые от него остались, умение открываться не всегда видно, но это отдельная тема.

Пропаганда выглядит такой пугающе архаичной, отрицающей ценности не только послевоенного мира, но и всей эпохи Возрождения из-за того, что каждый ее участник наполняет ее собственными, еще более архаичными представлениями о мире. На самом деле это не нападение, а защита, прежде всего самих себя, − от мира. Это результат накопившихся нерешенных этических и мировоззренческих проблем посттоталитарного сознания. Своими фобиями и страхами они теперь делятся с нами – в своих бесконечных передачах и шоу. Фактически мы имеем дело с непрерывным откровением − на десятке кушеток одновременно, каждый день, по 24 часа в сутки. Пропагандисты рассказывают нам не о других – Америке и Западе, − а о себе, знакомя нас с собственными «подвалами».

Их речь − это подсознательная попытка вытеснить собственных демонов в первую очередь. Наша невротизация – последствие прежде всего их собственной невротизации. И с этой точки зрения, не мы, а они главным образом – как это ни парадоксально звучит сегодня − жертвы пропаганды.