Он в Ульяновске держался независимо. Даже на прием к губернатору не поехал. Самые внимательные заметили, что на церемонию объявления финалистов Владимир Владимирович и Сергей Морозов приехали отдельно. В кулуарах не общались. И даже на сцену поднимались каждый сам по себе. Причина такой «конфронтации» стала понятна во время беседы с Познером.
— Вы довольны тем, как прошел «ТЭФИ-Регион» в Ульяновске?
— Разве можно быть довольным, когда в главной номинации «Репортер» все настолько плохо, что принято решение вообще никого не награждать. С другой стороны, нам в жюри хотелось, чтобы все было честно. И не хотелось, чтобы бронзовый «Орфей» уходил людям, которые не очень владеют профессией. Чтобы уж не прослыть совсем снобом, скажу и о плюсах нынешнего конкурса. Хорошо, что на эти три дня в Ульяновске телевизионщики забыли о конкуренции, зависти и прочих «замечательных» качествах, которыми мы одарены. Порадовало, что круглые столы, которые прошли в рамках конкурса, вызвали большой интерес. Никто не «отрабатывал номер» — ни те, кто их представлял, ни те, кто на них приходил. Это дает повод для оптимизма — может быть, мы еще прорвемся.
— Говорят, жюри долго до конфликтов спорило по каждому из номинантов. Интересно, когда вы спорите, как это выглядит?
— Иногда кричим друг на друга, до хрипоты отстаивая свою тоску зрения. Но до рукоприкладства не доходит, и это уже хорошо. (улыбается)
— На встрече с ульяновскими студентами — будущими журналистами вы здорово их напугали, расписав профессию не в лучшем свете
— Да, я выразил им сочувствие. И тот, кто напугался, может быть, уйдет. И будет хорошо — журналистика лишится случайного человека в профессии. Но они уже сейчас должны знать и понимать, что журналистика — не ремесло грамотно писать и удачно придумывать заголовки. Это образ жизни и определенный склад ума. А еще тяжелая и чрезвычайно конкурентная профессия. Хотя при этом, на мой взгляд, самая интересная из всех, что может быть свете. Я лишь хотел скинуть перед молодыми романтический флер с журналистики и показать ее опасность и трудоемкость.
— Вам сегодня все равно, кто и что о вас говорит?
— Главное, чтобы говорили. Поскольку мы — журналисты — не создаем произведения искусства, не сочиняем музыку, не пишем картин, не снимаем фильмов, то нас очень скоро престают узнавать, если все время не работать. А потом и вовсе забывают. Что касается, того, кто и что говорит. Знаете, я не привык оглядываться. Если постоянно озираться по сторонам, ловить чьи-то взгляды и сигналы свыше, лучше сразу уходить с телевидения. У меня есть принципы, которые не обязаны совпадать с мнением окружающих.
Самый безответственный человек — это раб
— Почему на нынешнем конкурсе на ульяновских телевизионщиках был практически сразу поставлен крест?
— Потому что априори не может быть качественного и объективного телевидения — во всяком случае, пока — там, где всего два канала и оба прогубернаторские. Также, как проблема с аналитикой в этом году потому, что она предполагает свое особое мнение. А нынешняя власть это мнение душит.
— Что вы имеете сегодня в виду, говоря об отсутствии в стране, и главным образом в регионах, свободы слова?
— То, что власть должна уйти из СМИ. Мне возражают: чем, мол, лучше отдельно взятый хозяин СМИ, чем власть в том же качестве. Отдельно взятый хозяин не лучше. Но, если этих хозяев 60, то у нас есть по крайней мере столько же разных взглядов на происходящее в стране. При хозяине-власти есть только один взгляд, одно мнение, все остальные — неправильные. Разница, думаю, заметна. И пока в России не поймут и не осознают необходимости разделения власти и журналистов, мы так и будем слугами одного господина.
Ситуация в России со свободой слова плохая из-за страха потерять рабочее место, деньги, из-за крайней степени самоцензуры. Когда люди опасаются, что сказанное ими может быть опасным, это ненормальная ситуация. В этом случае, свобода слова сильно ограничена.
— Именно это вы подразумевали, сказав однажды, что никакая мы не «четвертая власть» и вообще никакая не власть?
— Это наше журналистское заблуждение, что мы когда-то что-то решали. Был короткий период во время перестройки, гласности и в первые ельцинские годы, когда СМИ вошли в моду, а журналисты стали привлекать к себе наибольшее внимание. Тогда и появился этот странный и непонятный мне ни тогда, ни сейчас термин «четвертая власть». Пора осознать, что мы не были и не будем рыцарями на белых конях, призванными общество за собой вперед. Время слезть с коней и признать: чтобы влиять на общественное мнение, а через него на власть — законодательную, исполнительную и судебную — надо стать свободными от этой власти. А не размахивая впустую кулаками, пытаться бодаться с теми, кто сильнее.
— Вы были одним из немногих, кто поддержал Леонида Парфенова после его скандальной речи во время вручения премии Владислава Листьева.
— Не совсем так. Я поддержал его речь в том смысле, что я могу подписаться под каждым словом. Леня понимал, что приготовил речь, довольно злую, нервничал. Я ему сказал: делай так, как тебе виднее. Он высказался очень резко о положении на российском телевидении в области информационного вещания, о том, что власть контролирует эту информацию до такой степени, что это сплошная пропаганда, похвала и припугивание. Я с ним согласен. Но до сих пор не уверен, что он выбрал для этого правильное место и манеру. В зале сидели его коллеги-журналисты и руководители федеральных телеканалов. Но не они определяют вещательную политику. Это решается наверху, все решается Кремлем. Все наше федеральное, да и региональное телевидение зависит либо от федеральной, либо от местной властей. И тут некуда деваться. Если бы перестроить региональное телевидение так, чтобы не было бы губернаторского телевидения, не было бы телевидения мэра города. Если на федеральном уровне были бы частные телеканалы и общественные, как это есть в 49 странах мира. Это было бы другое дело. Я знаю, что многие не забыли его слова и до сих пор очень недовольны, но сказать, что они произвели какие-то изменения, я не могу. По крайней мере, я их не вижу.
— После событий на Манежной площади и в аэропорту Домодедово заговорили о смерти телевидения, которое не прерывает развлекательного вещания в чрезвычайной ситуации. Вы разделяете этот скепсис?
— Я бы, конечно, не спешил с эпитафией. Но тот факт, что вещание не прерывалось, особенно в отношении Домодедово, — плохой признак. Это говорит о нездоровом состоянии телевидения сегодня, на что тоже обращал внимание в своей речи Парфенов. Я не согласен с тем, что телевидение должно заниматься воспитанием духовности. Оно не церковь, и журналисты не священники. Хотя ряд функций воспитательного характера у СМИ есть. И сегодняшнее состояние телевидения, когда развлекающее и отвлекающее занимает главенствующее место, — штука пагубная. Причем пагубная не просто для самого телевидения, но и для тех, кто его смотрит.
— Вы сами согласны с тем, что вы лучший в своей профессии?
— Меня уже спросили об этом студенты-журналисты в Ульяновске, и я в шутку ответил: да, лучший, причем, не только в России, но и в мире. Если серьезно, то я достаточно адекватен, чтобы не говорить о себе как о первом после бога. Но я профессионален, поскольку люблю свою работу и уважаю своих собеседников.
Демократического развития в России не будет
— Одним из последних гостей в вашей программе «Познер» был губернатор Краснодарского края Александр Ткачев. Непростой получился разговор. Вы были к этому готовы?
— Я сам позвонил Александру Николаевичу и пригласил в студию. Он на удивление слишком быстро согласился. Я предупредил, что в основном разговор пойдет о трагических событиях в станице Кущевская. «Я понимаю и готов», — ответил Ткачев. А уже на программе случилось с ним это близкое с истерическому состояние. Я не понимаю, зачем в таком случае было соглашаться. Вообще выбор героя на программу зависит главным образом от того, купит ее потом канал или нет. Недавно я спросил у Путина, можно ли приглашать оппозиционеров. Он ответил, что можно. Хочу пригласить Немцова.
— Но ведь вы сами откровенно рассказывали в одном из интервью об устной договоренности с гендиректором Первого канала Константином Эрнстом по поводу людей, которых вы не можете пригласить в «Познер». И Немцов в этом списке.
— Список этот варьируется, сокращается. Пока, например, точно не могу позвать к себе Каспарова и Лимонова. Последнего и не хочу. У меня с ним проблема. Я считаю, что возглавляемая им организация имеет определенные фашистские оттенки. Я слишком хорошо знаю, что такое фашизм и мне будет трудно. Придется бороться в первую очередь с самим собой, а не с цензурой.
— Еще вы недавно сказали, что когда появится приговор по делу Ходорковского, то станет ясно, в какую сторону идет Россия.
— Так приговора еще нет — существует апелляция. Это процесс сугубо политический. Когда Путин только пришел к власти, он заключил устное соглашение с олигархами (сейчас уже бывшими, поскольку настоящий олигарх кроме денег должен обладать еще и политической властью). Ходорковский его нарушил. Последовали санкции. Хотя я считаю, что в данном процессе есть нарушения в понимании судебного процесса и понятия справедливости. Если все останется по-прежнему, то демократического развития в России не будет.
— Вы — человек мира: родились в Париже, живете в России, США и Франции, работаете в Москве. А Родиной какое место считаете?
— Сложный вопрос. Давайте проанализируем. Я очень люблю русский язык, русскую литературу, музыку, культуру и искусство. В наибольшей степени чувствую себя дома во Франции. Но мне нравится и в Нью-Йорке. Хотя центральная часть Америки очень консервативна и слабо образованна и мне там скучно. Мой пример нетипичен. У меня нет моей страны. Я слишком долго жил в разных странах, чтобы сказать: вот это моя страна.
— Это самая большая беда Владимира Познера?
— Нет, еще я очень одинокий человек по своей сути.
